тому назад
смолою плакал палисад,
смолою плакали кресты
на кладбище от духоты,
и сквозь глазки сучков смола
на стенах дачи потекла.
Вымаливала молний ночь,
чтобы самой себе помочь,
и, ветви к небу возводя,
«Дождя!.. –
шептала ночь. –
Дождя!..»
Был от жасмина пьян жасмин.
Всю ночь творилось что-то с ним,
и он подглядывал в окно,
где было шорохно,
грешно,
где, чуть мерцая, простыня
сползла с тебя,
сползла с меня,
и от сиянья наших тел
жасмин зажмурился,
вспотел.
Друг друга мы любили так,
что оставалась на устах
жасмина нежная пыльца,
к лицу порхая от лица.
Друг друга мы любили так,
что ты иссякла,
я иссяк –
лишь по телам
во все концы
блуждали пальцы,
как слепцы.
С твоей груди
моя рука
сняла ночного мотылька.
Я целовал еще, еще
чуть-чуть соленое плечо.
Ты встала,
Подошла к окну.
Жасмин отпрянул в глубину.
И, растворясь в ночном нигде,
«К воде!.. –
шепнула ты.-
К воде!..»
Машина прыгнула во мглу,
и там на даче,
на полу,
лежала,
корчась,
простыня
и без тебя, и без меня.
Была полночная жара,
но был забор
и в нем –
дыра.
И та дыра нас завела
В кусты –
Владенья соловья.
Друг друга мы любили так,
что весь предгрозием набряк
чуть закачавшийся ивняк,
где раскачался
соловей
и расточался
из ветвей,
поймав грозинки язычком,
но не желая жить молчком
и подчиняться не спеша
шушуканию камыша.........